На Красной площади шел слепой дождик. Где-то вдалеке громыхало и солнце лупило, будто в июне. Каждая из крупных частых капель, сыпавшихся с неба ровнехонько, под прямым углом, слепила пучком солнечных искр. И оттого было похоже, что все вокруг, и разноцветные зефирины Василия Блаженного, и бурая стена с островерхими башнями, и первомайские баннеры на весь фасад ГУМа, задернуты едва колышущимся занавесом из нанизанных на прозрачную леску стеклянных бусин. Сейчас вытянешь руку из под зонта - застучат, зацокают бусины, воткнутся между пальцами тяжелые, пружинящие нити, закачается, разойдется занавеска, проглянет совсем другая картинка по ту сторону.
За десять шагов до моста все стихло, как и не было. Посредине его рядком опирались о парапет свернутые вокруг древков триколоры, только черные ленточки слегка трепало ветерком. Несколько людей в касках и оранжевых жилетах что-то выясняли с двумя дедками бомжеватого вида и широколицым, с усталыми глазами, парнишкой лет под тридцать. И оранжевая машина коммунальных служб, точно такая, как в тот февральский вечер, на том же месте.
- Вы понимаете, это самый чистый мост на планете Земля, - с полуоборота выкрикнул мне в лицо один из защитников народного мемориала - дедок, заведенный, как видно, до предела. - Они моют и чистят его без устали, а мы без устали собираем все в кучу и расставляем опять. Собираем и расставляем!
Внушительная горка примятых цветов лежала на асфальте у большого портрета.
- И каждый раз, пока мы тут суетимся, пропадают плакаты и портреты. Пропадают! Вот сейчас пропал большой плакат с надписями на русском и английском. Все эти, коммунальщики. По указке вот этих, что всегда стоят в сторонке.
Говорю парню – давайте, что-ли, помогу.
- Да сами управимся, сейчас наши люди подойдут.
А на Троекуровское я, не рассчитав по времени, попала в аккурат к семи вечера. Меня, озирающуюся, издалека приметила охрана и вышла навстречу, разводя руками – дескать, опоздала, тетка. Надо мне, говорю, издалека я, пустите. В глазах бритоголового крепкого парня, упакованного во все черное, что-то мелькнуло.
- К кому?
- К Немцову.
- Идите, только недолго. Вручает мне схемку и кричит вдогонку – увидите, там большой портрет.
После дождя на кладбище остро пахнет еловыми ветвями, громко щебечут птицы. Сколько их тут, заливаются на все голоса... Птичий пересвист и хруст гравия под ногами, вдали ровный гул шоссе. Слева – богатые надгробия, справа – глухая стена колумбария. Ищу шестнадцатый квадрат.
То ли потому, что давно ждала, когда смогу положить цветы на его могилу, то ли потому, что на сотни метров огороженное высокой стеной кладбище было безлюдным, наревелась я, ребята, вволю. Я и не думала, что так выйдет, правда. Двадцать седьмое, два месяца.
! Орфография и стилистика автора сохранены
