Нет большей беды, чем ненависть к слову. Рождается она таким же точно образом, как человеконенавистничество.
Платон "Федон"
Who in your merry Marry month of May…is calling?
Leonard Cohen "Who by fire"
Снобство без смыслов
В МГУ на философском факультете, а, сейчас, уже, кажется, на факультете политологии, преподавала и преподаёт различные курсы по психологии масс и политической коммуникации одна маленькая женщина, доцент и, много лет всего лишь кандидат наук. Уже немолодая и вся такая уютно округлая, в больших очках на умном лице, она – одна из тех, кто не гонится за научными званиями, а просто учит всему, что знает. Делится своим полумифическим опытом: рассказывает, как она когда-то работала на нашу первую оппозицию, поднимала престиж России в африканских странах, участвовала в информационных войнах и много ещё всяких секретных миссий выполняла, о которых я здесь не имею права распространяться. И эти её истории, больше похожие на сценарии неснятых фильмов об Индиане Джонсе, нашим курсом всегда слушались с приоткрытыми ртами, а все её методички проглатывались за одну ночь. Присутствовать на её лекциях было чистейшим дистиллированным удовольствием. Не сплошной развлекаловкой, а именно поучительным удовольствием. И лекции её отличались от лекций обыкновенных лекторов, ну, вот как советы Умберто Эко о правильном ведении научной работы отличаются от всех многотомных произведений, написанных на эту тему. После прочтения Эко хочется зарыться в книгах и писать, писать, писать. Хочется с восторгом и упоением броситься по дороге к сокрытому знанию. А что хочется сделать после прочтения отечественных скучнейших трудов с рекомендациями по написанию курсовых и дипломов, когда, по свидетельствам их авторов, впереди тебя ждет только мрак вечно меняющихся гостов, точек с запятыми, косых линий, тире, которые не дефисы, и дефисов, которые не тире? Близорукие глаза пылкого исследователя переведут текст с любого языка мира, вникнут во всякую суть, но напрасно застрянут, остановятся на таких вот вторичных закорючках. Молодому исследователю надо суметь пронести до конца "жар холодных чисел", научиться проверять стройность концепций и справедливость аргументов, а он спотыкается о требования оформления, ежегодно меняющиеся по чьей-нибудь прихоти. Господа чиновники, обслуживающие науку, введите уже свой Cambridge style, и больше не трогайте его своими паучьими лапками!
Талантом превращать важное в интересное обладают и Гиренок, и Разин, и Апресян, и ещё очень многие честные искатели смыслов на философском факультете, у которых я вынуждена попросить прощения за то, что не называю их имён. Но они сами о себе это знают. И, всё же, основная масса нашей постсоветской профессуры считает, что научное знание должно подаваться с постной физиономией и так, чтобы ненароком, не приведи Сократ, не заинтересовать неофита. Послушаешь их монотонное бормотание над листочком бумаги и захочешь спросить: вам что, как и евреям, прозелитизм запрещён? Да, физиков и химиков слушать интересней, чем вас! А, может, я хочу и еврейкой побыть, и наукой позаниматься! Зачем вы нарочно делаете вид, что труд философа – это зубовный скрежет в пустынной библиотеке, неудобоваримый язык, сколиоз, преждевременный климакс и ранее облысение? Я понимаю, что вы пытаетесь избежать профанации знания. Но, очнитесь, господа, ведь речь идёт о гуманитарной науке, и даже о постсоветской гуманитарной науке. А этот Карфаген давно уже разрушен. Зато на его месте вы так и не возвели нового строения. Ваши сокровищницы пусты, и в них нет ничего такого, чего нельзя найти в университетах Варны, Рима или Кишинёва. Поэтому прекратите раздувать щеки и делать вид, что спасаете мир от невежества. Вы ничего не принесли в мировую сокровищницу смыслов. Вы даже не можете дать немного любви своим студентам, чтобы они это сделали при вашей поддержке. Вам ненавистна мысль, что какой-то прыщавый мальчишка, постоянно рисующий на ваших лекциях, сможет когда-нибудь собрать аудиторию в Коллеж де Франс. Вам ненавистен сам дух этого заведения. Философия среди наук – это Коллеж де Франс среди университетов, и всякий имеет право утешиться её знанием, а вы превращаете философский факультет в казарму и институт благородных девиц, куда пускаете по пропускам. Вы сами, бедняги, вынуждены работать в монструозном сооружении с безобразной акустикой, построенном Батуриной на ворованные деньги. Ворованные деньги казнокрадов были переплавлены в ворованные кирпичи строителей и обернулись ворованными смыслами философов. Как же надёжно они вас повязали, что вы забыли, кто кому служит! Чтобы противостоять этой грязи, надо самому быть величиной с гору.
А кто из ныне живущих в России философов может смело встать рядом с немцем Хабермасом или тем же итальянцем Эко? Кто может сказать, что равнозначен этим детям фашизма, выросшим в великих гуманистов, по своёй способности влиять на умы и задавать вектор общегуманитарного движения? О, я слышу придирчивый шёпот: "Подумаешь, Эко!" Это шепчутся те же самые "выдающиеся" умы, что считают дураком Бертрана Рассела. Казалось бы, дерзайте, ведь, Бурдье, Деррида, Рорти, Зиновьев как-то все разом ушли из жизни, расчистив путь новым философиям, но, где же та "молодая шпана" из современной России, желательно, моложе семидесяти, что сотворила новые концепции и повернула гуманитарный мир на сто восемьдесят градусов в свою сторону? Вы поспешили похоронить постмодернизм, этого гробовщика строгой науки, который никогда не любили, но что вы дали взамен? Какая универсальная концепция, понятная миру, вышла от России проводить постмодерн в последний путь? Никакая! Но почему?
Нет, не потому, что вы глупей. Вовсе нет! Вы так бесплодны просто потому, что бессмысленно, безрезультатно интересуетесь только собой. Вам некогда думать о мире, а миру некогда думать о вас. Мир никогда не поведает вам рецепта своего спасения, не приоткроет своей механики, не шепнёт на ушко никакой большой идеи, способной возвеличить вас в глазах коллег, вывести вас в авангард современных мыслителей, а ведь вам только этого и надо. Вам даже не удастся воспитать никакого блестящего ученика, потому что у вас нет той силы, которая способна связать ученика с учителем. Лица студентов сливаются для вас в сплошную серую массу, и именно от вас чаще всего слышны жалобы на глупость и невежество современных детей. Если вам доводится пошутить на лекциях, то ваши шутки всегда злые, если вы говорите о коллегах, то вас, прежде волнует их заработок, если вы рассуждаете об их достижениях, то ваши слова сочатся ядом злобы и зависти. Никакой студент не захочет поделиться с вами озарившей его маленькой идеей, потому что всякая идея скукожиться от вашего неодобрения и холодного взгляда. Никто не захочет загореться от вас огнём правды, потому что внутри вас ничего не горит. А как философ может быть без внутреннего света? Это же не философ, а паук, плетущий свою паутину между стенкой и книжным шкафом. Вы, может, и хотели бы, чтобы за вами, как за Фёдором Гиренком, ходила свита из влюбленных детей, но вы не готовы отдавать им столько же любви, сколько отдаёт в мир этот улыбчивый умница. Если завтра начнут месить дубинками ваших студентов у университетских стен, то вы попрячетесь по своим кабинетам, а он молча встанет в первых рядах, плечом к плечу со своими детьми. И мне не надо его об этом спрашивать. Всем ясно, что иначе не может случиться. Поэтому и ходят за ним, а не за вами. В страшное время прижимаются к отцу, а не к жандарму.
Сами же вы умеете только ломать людей, как вы сломали меня, лишив на четыре года способности что-либо создавать, кроме детских книг и переводов, заставив сомневаться в каждом своём слове. Если бы не война, когда всякий, даже самый тихий голос в защиту мира считается за белый камушек, то, я, возможно, так никогда и не подняла бы своей побитой головы. И, ладно, вы сломали такую несерьёзную сошку, что вам даже смешно об этом вспоминать, ну, а вдруг вы точно так же сломаете или уже сломали кого-то по-настоящему важного для этого мира, кого-то ещё юного и поэтому безоружного перед прессом вашего авторитета?
Вас кто-то обучил в вашем покойном государстве, что никакая ухмылка не заденет талант, что тот обязательно пробьётся через асфальт, и вы решили заранее забетонировать все щели своим непробиваемым снобизмом и непроницаемым скепсисом. Но вы забыли, что таланты часто бывают робкими, что они бывают сначала детьми, потом подростками, неловкими юношами и девушками, прежде чем станут закаленными от насмешек взрослыми; что они могут сомневаться и спотыкаться, вероятно, чаще и болезненнее, чем все остальные. И, если вы оказались рядом с белоснежным альбатросом, неловко ступающим по палубе, то вы должны поднять его и выпустить в небо, а не пускать ему дым в лицо. Вам кажется, что это только толстый аутист медленно плетётся по коридору, мешая вам попасть на заседание кафедры, а это – белоснежный альбатрос никак не может взлететь.
Но, даже, если вам всего лишь почудилось, что среди сотни сидящих перед вами молодых лиц слабо мерцает огонёк правды, вы обязаны этот огонёк разжечь. Вы обязаны, чтобы не промахнуться, чтобы попасть наверняка, зажечь всех присутствующих со своей лекторской кафедры. Но не фокусами, громкими речами или едкими комментариями. Ваши студенты ждут от вас правды, вашей правды, которую вы так настойчиво искали, и ради которой когда-то ступили на этот путь.
"Грузинский Сократ" Мамардашвили вошёл в историю даже не своими работами, а своими беседами с публикой, которая полюбила его ровно настолько, насколько он любил её – она его обессмертила. А каждый ваш выход перед студентами – это пытка и для вас, и для них. Вам хочется спрятаться в своей каморке и продолжить там занятия своими столь важными трудами. Но, нельзя любить людей заочно, абстрактно и не выходя из каморки. Вы можете сказать, что кроме Вольтера, Дидро и Руссо, этих непоседливых гуманистов, стремящихся обнять весь мир своими идеями и измерить его своими башмаками, был ещё и домосед Кант, но вы только намеренно спутаете уединённый и размеренный образ жизни великого скромника с настоящей мизантропией. Кант регулярно устраивал обеды для своих любимых учеников и интересных ему людей, во время которых, по свидетельствам многих, оказывался очень приятным собеседником. Можете себе представить, какого труда это стоило человеку, чья жизнь проходила по чрезвычайно суровому расписанию, нарочно составленному так, чтобы не спугнуть то особенное настроение, то высочайшее состояние души и ума, когда перед человеческим разумом приоткрываются все двери. Зачем же брал на себя труд общаться с людьми гений, избегающий лишних движений? Он любил человека. Да, он мог вместить в себя любую идею, но любил не саму идею, а именно человека; и только в благодарность за эту великую любовь к нему приходили на поклон великие идеи.
Всякая порядочная философская концепция – это честная попытка объяснить и организовать жизнь. Для кого же вы будете её организовывать? Ведь, философская система – это дом, в котором можно поселить целые народы. Философия должна быть им чем-то полезна, должна давать им ответы на некоторые вопросы. Глупый человек не задаёт никаких вопросов, умный всегда задаётся вопросами, и только философ, не жалея себя, обязан искать ответы на эти вопросы. И они должны быть честны, универсальны, понятны всякому. Но, если не любишь людей, не думаешь, как их всех устроить после крушения очередных гуманитарных идеалов, то в строительство этого дома ты не внесёшь никакого кирпичика, и, что для вас гораздо важней, не заслужишь своего места на доске почётных строителей.
Термодинамика и метафизика
Первое начало термодинамики гласит, что всякая термодинамическая система совершает работу только за счёт своей внутренней энергии или внешних источников энергии. То же справедливо и для метафизики. Не бывает вечных двигателей идей! Идеи изнашиваются и перестают работать, как только иссякают питающие их энергии. Европа открыла свои границы бывшим колониям, и оттуда хлынула иная, достаточно мощная энергия, которая запустила двигатель иных идей. Эти идеи – идеи национализма, и они захватили прямо сейчас весь мир и завели двигатели танков. Ну, а нас, славян, чутко реагирующих на всякую дисгармонию между Западом и Востоком, они уже заставляют бить друг друга по шее. Но национализм – это не идея, а инстинкт, и мы покорно склоняем головы перед инстинктом, который превращается в идеологию огромной страны. Великий организм заражается микробом птичьего гриппа, и от этого кровь негодующих предков закипает в наших жилах.
Злые, заносчивые, зацикленные на себе страны, ведомые инстинктами, ничего не могут дать остальному миру не потому, что их философы мало прочли или не умеют формулировать свои мысли. Эти страны со своими философами, артистами, учителями, инженерами, архитекторами и строителями не могут указать миру никакого пути, ни философского, ни идеологического, просто потому, что не любят этот мир. Трудно представить, чтобы современная Сирия вот сейчас взяла и научила западную цивилизацию каким-то ценностям. А ведь у неё наверняка есть свои ценности. Что мы о них знаем? Что нас может связывать с Сирией? Нет, нас, понятно, связывает оружейное братство, ну, а весь остальной мир? Скажи, кто твой друг… И это второе начало термодинамики: "Невозможен процесс, единственным результатом которого являлась бы передача тепла от более холодного тела к более горячему". Когда Обама сказал, что из России в Европу течёт энергия, подразумевая богатства наших недр, утекающие по трубам в Германию, и оттуда расходящиеся по Европе, то он хотел уязвить нас, и, признаем честно, ему это удалось. Но он не только уязвил, но ещё и напомнил, что когда-то мы располагали таким запасом духовного тепла, что могли обогреть весь мир. И мы все ещё носим это тепло в себе, пусть источать его с каждым днём становится всё трудней; и множатся среди нас мертвецки холодные люди, горящие изнутри лишь синим огнём смерти. Стремительно нарастает энтропия.
Борьба за симпатии Европы ведётся прямо сейчас между нами и США. И эта борьба определит, запряжётся ли Европа в крестовый поход против потерявших почву славян или остановит своих коней. А мы заранее сдаём Европу, мы отождествляем её с Америкой, игнорируя ту глубокую связь, ту надёжную нить культур, которой повязали нас с Европой наши лучшие люди, наша география, но, главное же, наш долг. Да, очень тяжело было веками удерживать две враждебные силы, да, жутко было стоять на страже чужих интересов, поглощать своей землей всякое зло – Наполеона, Гитлера, ордынцев. Да, стыдно и обидно было подписывать Брест-Литовский мир, и велик был соблазн обернуться Азией на подлость европейских политиков, но такова судьба нашей многострадальной Родины: Россия – миротворец. Не ряженный, ярмарочный и кликушеский, а честный, обливающийся кровью и потом миротворец. "Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими" (Мф. 5:9). Так зачем же нам желать иной благости? Мы – миротворцы, и именно в таком качестве нужны миру. Разве не чувствуете вы, читая европейскую прессу, как сильна в думающих европейцах ещё вера в наше милосердие? Как они сопротивляются диктату своих политиков? Это в их венах возмущается кровь предков, благодарных России за многократное спасение нашей общей цивилизации.
Но прежде чем бросаться спасать Европу, нам требуется спасти своих людей, русских и украинцев, от смерти и позора озверения, который много хуже смерти. Издеваясь друг над другом, снимая всё это на камеру, мы учим мир, как с нами можно и положено обращаться. Имеем ли мы право что-то сказать миру после таких уроков? Будет ли нас кто-то слушать? Как смотрятся наши философы на международных конференциях, которые они так любят посещать? Фальшиво! Фальшиво и беспомощно. Потому что в своё время, в те двадцать лет, в которые они имели реальную власть над идеями, они ничего не дали своим людям взамен скоропостижно ушедшей от нас идеи коммунизма. Они не любили своих людей, и не сумели ничем заполнить вакуум, образовавшийся в русских душах. Когда-то российские философы недополучили любви от своих учителей, которые не были любимы своими учителями, а разорвать этот круг у них не хватило сил.
Да, у нас есть очень ценная и особенная русская мысль, которая чаще всего, именно о России, и вся себя высказала до середины двадцатого века. У нас есть великолепнейшие же исследователи этой мысли, которые давно уже примирили русских консерваторов с русскими же нигилистами (см. работы А.А. Ширинянца), и крайне глупо самих этих исследователей мерить какими-то западными системами цитирования, потому что они важны и нужны именно России. Но вот сама Россия с её внутренними противоречиями, увы, интересна в таком застывшем состоянии только самой себе. Пока мы не разберёмся со своими комплексами, со своими собственными "свободными" радикалами и "несвободными" консерваторами, то никуда не двинемся и ничего универсального не изобретём. Не будет никакого гуманитарного прорыва, пока мы не подготовим почву для коренных изменений. Могут отдельно случиться сто кровавых дней, которые потрясут мир, но за этими днями ничего не последует просто потому, что в своё время никакой Карл Маркс и никакой Владимир Ильич не сели и не написали рецептов нового счастья. Я не знаю, чем они были заняты. Может, выбирали себе новенькие машины в автосалонах, может, мотались по научным конференциям, может, писали методички или выбивали гранты на исследования.
Какой гуманизм мы можем предложить нелюбимой Европе? Нашим людям не нравятся её однополые семьи, и им кажется, что сами они противопоставляют этим семьям свои полные, с папой, мамой и счастливым ребёнком, которые шагают с трёхцветными шариками на первомайскую демонстрацию. Но в реальной жизни крайности однополой европейской семьи Россия может противопоставить только крайность своей неполной семьи с замученной матерью и брошенным, нелюбимым собственным отцом, ребёнком. И эта вторая крайность встречается у нас значительно чаще, чем у них – однополая. А норма, простите, там, действительно, более нормальна. И, когда мы провожаем за границу молодых красивых славянских матерей, увозящих от равнодушных отцов их детей, которые никогда больше не вернутся в Россию или Украину, вольются в чужую культуру и, что скрывать, всегда будут немного стесняться своего происхождения, мы расплачиваемся за свои заблуждения или своё молчание.
И так мы платим за всякую ложь, которую произносим, и за каждую правду, которую умалчиваем. При абсолютном нуле душевной температуры, когда бы он ни настал, мы будем все одинаково мертвы. И это третье начало термодинамики. Разорвать цепь необратимых процессов может лишь квантовая механика великой идеи.
Великий Авось
Я хотела бы вернуться обратно к маленькой женщине, которую упомянула в самом начале своей статьи. Видите ли, самый главный урок, который этот ветеран идеологических войн преподнесла мне, случился в перерыве между парами, кода я, окрылённая какой-то мысленной находкой, бросилась к ней, такой мудрой, такой опытной, чтобы показать листок, исчёрканный стрелочками и иероглифами моих мыслей. Я, увы, не могу уже вспомнить, что за логическая цепочка была изображена на том листке, и ради правды, не стану здесь ничего изобретать. Я только помню, что изобразила ясно видимую взаимосвязь между чем-то и чем-то, что привело меня к выводу, что случилось то-то и то-то. Ну, вероятно, это было какое-то типично студенческое озарение. Однако схема показалась мне вполне прозрачной, и я не постеснялась показать её доценту. А она покачала головой и сказала примерно следующее:
"Понимаешь, ты много думаешь, а вот они там почти не думают. Когда наша дума изобретает очередной закон, она мыслит не стратегически, а исключительно тактически. То есть им кажется, что они какую-то рукотворную стратегию реализует, но это не так. Всё законотворчество в России импульсивно, всё происходящее – почти экспромт, и отчитываются за совершённое они постфактум, находя объяснение уже произошедшему".
Надо ли говорить, что я была потрясена. Нет, я, безусловно, доверяла ей, человеку, хорошо знакомому с содержимым чёрного ящика российской государственности, но мне было совершенно немыслимо вообразить, что какая-то студентка, то есть я, может думать больше тех важных и значительных людей, которые толкают вперёд эту страну вместе с той студенткой, то есть со мной. О своих мыслительных способностях я всегда была самого скромного мнения. Нескончаемое содержимое книжных шкафов, до которых я не успела добраться, и, возможно, никогда не доберусь, всегда повергало меня в тихую грусть. Меня перманентно терзало и терзает ощущение того, что я что-то недопоняла, что-то не разглядела, вовремя не прочла нужную книгу или не обратилась за советом к нужному человеку. И я всё ещё стою, как тот Буриданов осёл, между двумя стогами, науки и литературы, рискуя умереть от голода, но так и не разобраться, от какого из них я лучше смогу наесться смыслами. Но не будем здесь углубляться в дебри моей личности. Страшный урок, который я вынесла из всего вышесказанного, и справедливость которого, увы, подтверждается всем происходящим, можно сформулировать следующим образом: огромная машина российской государственности двигается, не подчиняясь чьим-то сильным рукам, а под воздействием одной лишь мистической силы. И там за рулём, там, в кабине машиниста, куда устремлены все взоры, сидит сам Великий Авось. Рядом с ним стоит Владимир Владимирович, изредка поправляет руль, весело гудит, проезжая мимо населённых пунктов, улыбается на камеру, всей душой соболезнует тем, кто едет в плацкартных вагонах, но рулит Россией именно Авось! А у его ног трётся белый пушистый зверёк. И это не кошка.
И я вновь спрашиваю вас, философы, как смели вы, зная всё это, видя больше и дальше остальных, ничего не предпринять, не попытаться броситься на помощь одинокому человеку, попавшему в плен мамоны? Как смели вы запереться в своих каморках, закрыться от бесконечно нуждающегося в вас мира в своих герметичных капсулах, отгородиться от людей и не выходить к ним даже сейчас, в период всеобщего морального падения? Сколько ещё вы намерены изображать из себя строгих учёных? Кто тот друг, что вам дороже истины? Пусть вы сидите на крыше этого поезда, но ведь в пропасть мы полетим все вместе.
Дедалам (всем остальным можно не читать)
Столь любимые и уважаемые мною этики, стоящие ближе всех к мифической демаркационной линии, отделяющей философию от жизни, любят повторять: "Орнитологи не летают". Они почти что сделали эту фразу своим девизом. Но ведь это всего лишь мысленная уловка, изящный трюк, позволяющий заранее обезопасить себя от падения. Историю не волнует, что вы съели на завтрак и с кем изменили жене. Изменять жене – безусловно плохо, но ещё хуже изменять истине. Как сладко думать, что твой житейский грешок, сопоставим с настоящим грехом. Но ваш полёт происходит не в плоскости будничных смыслов, поэтому вам не годится мораль какого-нибудь буржуа, и судить вас следует по иным меркам. Чем выше вы поднимаетесь в сферах, тем стремительней возрастает ваша ответственность за чужое падение. Единственный грех, который не простится знающему, – это грех умолчания.
Вы утверждаете, что сами не поднимаетесь в воздух. Но, разве не взлетает в поисках правды мысль вашего патриарха Гусейнова? Разве не отправляется он в полёт всякий раз, как берётся рассуждать о добре и зле? Если никто никуда не летит, то, как так случается, что все мы наслаждаемся его свободным полётом, его возвышенным слогом, слогом поэта и учёного? Отчего так прекрасен этот белоснежный человек, и разве это не облака окружили его светлую голову? Всякое рассуждение о морали приподнимает мыслителя над жизнью, возносит его к вершинам смыслов и, в конечном счёте, служит поиску всеобщего счастья. Огромная ответственность, которую берёт на себя тот, кто судит о зле и благе, не может не возвысить судящего над суетностью. Так что за скромность заставляет вас прятать свои крылья? Как может чего-то стесняться или бояться кафедра-дом Александра Зиновьева? Да, нам всем его страшно не хватает. Не хватает его смелости, его принципиальности, его умения видеть правду и бесстрашно взмывать с ней в небо. Мы осиротели с его уходом, но нам некогда плакаться в жилетку истории; мы можем найти утешение в одной только этике. Я знаю, как все вы скромны, как избегаете мессианства и не любите громкой риторики, и я прошу простить меня за это прилюдное, почти неприличное воззвание. Но Россия прямо сейчас морально ослабла и нуждается в вас, бесстрашные Дедалы, в ваших мыслях и доступных вам откровениях.
Во времена большой смуты и несправедливой войны нам всем требуются мысли доброго Алексея Скворцова о том, как следует убивать друг друга, потому что убийства уже происходят и таким диким неправильным образом, что нефилософы зажмуриваются от страха. Но вы, Алексей Алексеевич, не имеете права отводить взор. Прошу вас, смотрите и честно говорите, что видите.
Во времена, когда любовь к Родине называется нелюбовью и даже предательством, нам всем нужно объяснение Рубена Грантовича Апресяна, что есть любовь, какова её философская сущность, потому что её психологию или даже психопатию мы уже наблюдаем во всей красе.
В период, когда коммуникация с обществом используется как инструмент изобличения неприятеля и борьбы с идеологическим противником, нам требуется мудрый совет Александра Владимировича Разина, изучившего нормы коммуникации, существовавшие во все эпохи. Вы правы, Александр Владимирович, рассуждения о благе, которым подвержены современные идеалисты, безнадёжно античны. Но, разве цивилизации в момент своего глубочайшего кризиса не возвращаются всякий раз к античности, как к неисчерпаемому источнику гуманизма? Да, всякая мораль бывает относительна, но вот, когда умирают невинные люди – это уже однозначно плохо. Тут уловка релятивизма становится непростительной. И, разве не обязаны мы приложить все усилия, чтобы этого избежать?
Но бросаться под поезд в надежде его остановить всегда страшно. Велик соблазн прислушаться к дрожащим коленкам, отсидеться сейчас, и как-нибудь выбраться потом. Поэтому нам требуется понимание природы страха, которое может дать Аслан Гусаевич Гаджикурбанов.
Вы нам жизненно необходимы, мудрые и честные Дедалы, бесстрашные горцы российской философии, потому что у нас не осталось уже доверия к фанатичным политикам, лживым идеологам и эгоистичным артистам.
Мне невообразимо стыдно и больно за то, что когда-то надломленная глупая гордость не позволила мне встать крошечным солдатиком в ваши белоснежные ряды. За эти четыре потерянных года мой язык безнадёжно расцвёл, опростоволосился, набрался вульгарных метафор и лишился своей строгости. Я подвела своего любимого учителя, ничего не сумев отдать в обмен на его доверие. Потому что ничто кроме мыслей о добре и зле никогда не зажигало внутри меня никакого огня. Я ходила в феминизм, но он не согрел, разбившись о мою глубокую любовь к патриарху; я бросалась в анархизм, но он оттолкнул меня своей верой в допустимость метода насилия, против которого безнадёжно восстаёт всё моё существо. А без страсти и веры я не могу совершить совсем никакого анализа. Я знаю, что такой субъективный подход отвратителен и недостоин ученого, но вы бы слышали мои стихи – они ещё безнадёжней!
И всё же, я буду писать, кричать, царапаться, и, если надо, играть на гармошке, пытаясь достучаться до тех, кто ведёт наш поезд в тупик несправедливости. И нас таких – целая армия крошечных камикадзе в белых одеждах, несущих каждый – свой деревянный крест с надписями: "предатели нацизма" и "ненавистники фашизма". Но нам нужны свои стойкие моральные авторитеты. Пожалуйста, расправьте свои крылья. Потому что, если сейчас вы не взлетите так, чтобы все узрели ваш полёт, то мы все очень больно и глубоко падём.
